|
С 1922 по 1991 год в состав Краснодарского края входила Адыгейская автономная область. До 1936 года административным центром автономии был город Краснодар, а 10 апреля этого года к области был присоединён город Майкоп, ставший новым административным центром, а впоследствии столицей Республики Адыгея. В рубрике «Этот город самый лучший город на земле» мы предлагаем вашему вниманию документальную повесть главного редактора Краснодарской краевой специальной библиотеки для слепых имени А. П. Чехова, члена Союза писателей России, Заслуженного работника культуры Республики Адыгея Олега Селедцова «Родом из детства». Это рассказ о Майкопе 70-х годов прошлого века.
Повесть стала лауреатом краевого литературного конкурса «Кубани слово золотое» 2017 года, стала обладателем Золотого Диплома Международного литературного славянского форума «Золотой витязь-2018».
Олег Селедцов.
Родом из детства.
«Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверные тяжести победы, наше страдание – не отдавай всего этого за понюх табаку.
Мы умели жить. Помни это. Будь человеком!»
Василий Макарович Шукшин.
1. Город.
Кто из нас не мечтал хоть раз прокатиться на Машине времени? Побывать, скажем, в Петербурге времён Петра 1, прогуляться с ним по Летнему Саду. Или попасть на бал к блистательной Елизавете Петровне. Или стать свидетелем того, как Димитрий Донской возводил стены Московского Кремля из белого камня.
Ну, или попасть в будущее, посмотреть хоть одним глазком, каким будет наш город Майкоп лет эдак через двести.
И, пожалуй, нет такого человека, который не хотел бы на денёк всего лишь очутиться в своём самом прекрасном и самом волшебном детстве. Моё, например, детство пришлось на, как это теперь принято говорить, самые «застойные» семидесятые годы. Брежнев, БАМ, «Союз-Аполлон», ледокол «Арктика» на Северном полюсе, колхозы-миллионеры. А ещё Московская олимпиада, «Артек», фильмы: «Пираты XX века» и «Экипаж», «А зори здесь тихие» и «Семнадцать мгновений весны». ВИА «Земляне» и «Ялла». Борис Гребенщиков и Андрей Макаревич…
И хоть путешествие во времени сегодня технически по-прежнему невозможно, я предлагаю вам всё-таки совершить экскурсию в прошлое. По волнам нашей памяти (кстати, так называлась популярнейшая пластинка из тех же самых семидесятых), в моё самое лучшее в мире детство. Давайте вспомним, каким был Майкоп в те безвозвратно ушедшие, увы, времена.
До семьдесят седьмого года мы жили на улице Советской, в доме, на месте которого сейчас располагается национальный музей Республики Адыгея. Наша квартирка ютилась в полуподвальном помещении, и из окна нам были видны ноги прохожих до пояса.
Дом был поистине многонациональным. Здесь жили адыгейцы, русские, греки, украинка… Жили дружно. Летом, например, во дворик все выносили раскладушки и спали под открытым небом. Очень хорошо помню, какое горе было у всех на нашей улице, когда погибли космонавты Волков, Добровольский и Пацаев. Люди плакали так, словно хоронили родных сыновей. А какие концерты устраивали дети нашего двора для жителей. Тут и песни, и танцы и фокусы.
В семьдесят седьмом нам дали квартиру в «Черёмушках», на Депутатской. Сдавались сразу два многоквартирника №20 и №18. Когда мы переезжали, в доме не было воды, и мы брали воду из люка, расположенного прямо посреди улицы, ещё не закатанной в асфальт. Место было дикое. Самая окраина города. Через дорогу, по нечётной стороне Депутатской не было ни одного жилого дома. Там были лишь станция переливания крови, школа №2 и летний кинотеатр «Победа». И огромный, бесконечный, до самого хутора Гавердовского пустырь. Не было ещё ни дома с магазином «1000 мелочей», ни рынка, ни памятника «Самолёт» (честное слово, не было). На пустыре обильно росла пшеница, и стояла буровая вышка. Однажды пшеница загорелась, и мы с моим другом Женькой Швец-Машкарой (теперь он замечательный художник), сорвав с себя рубашки, стали её тушить до приезда пожарных, мечтая получить за свой подвиг медаль, а может и звание Героя Советского Союза. Но приехавшие пожарные вместо медалей едва не навешали нам оплеух по шее, обвинив нас самих в поджоге. Да ещё и дома нам попало за обгоревшие рубахи. Но пшеницу-то мы спасли! Кто-то потом кушал хлебушек и знать не знал, что ни будь двух безымянных героев, настоящих пионеров, так и не получивших за свой выдающийся подвиг заслуженные ордена, не вкушать бы ему сейчас эту вкуснейшую свежей выпечки булочку за 6 копеек. Между прочим, действительно, очень вкусную.
Чуть позже через наш пустырь в сторону «Шанхая» (такой микрорайон на юго-западе города), там, где сейчас шумит автомобильным потоком улица Чкалова, проложили узкую асфальтовую тропинку. Очень любили эту тропинку колорадские жуки. Они в июле-августе массово выползали на неё греться, искать свою вторую половинку и делиться колорадскими сплетнями. А мы, мальчишки, очень любили этих жуков давить. Однажды я за три дня задавил целую тысячу. Такое вот жестокое обращение с животными – очевидно следствие бесчеловечной коммунистической пропаганды. А с другой стороны, ну, кто пробовал подсчитать, сколько килограммов, да чего уж там, тонн картофеля спас я, Женька и другие ребята с нашего двора, борясь с незваными гостями из Колорадо (как-то всегда недолюбливали мы америкосов), не требуя для себя орденов и даже маленькой, самой маленькой медальки.
Зимой пустырь заносило снегом. Можно было играть в советских полярников или целинников, которые сквозь пургу и торосы движутся к полюсу, ну, или к выполнению задания очередной пятилетки. И вот бредёт из последних пионерских сил, проваливаясь в сугробы и падая от порывов жестокого ветра, юный строитель светлого будущего, и нет конца и края снежной пустыни. Только буровая вышка, занесённая снегом, спасительным маяком, указывает ему правильный путь. Здорово!
Очень любили мы кататься на лифтах, коих в «Черёмушках» тогда было всего шесть штук, по числу имевшихся девятиэтажек. Но о былых развлечениях и играх в следующем очерке нашего путешествия «Родом из детства».
2. Игры моего детства.
Когда моему сыну был всего лишь годик, его любимым словом было: играть! Игра – необходимая и важнейшая часть жизни любого маленького человека. Такая же необходимая, как сон или еда. Играя, ребёнок не просто забавляется и развлекается. Игра – это своеобразное освоение окружающего мира, первые самостоятельные шаги в жизнь. Да что там дети, игра может сопровождать человека и в зрелом возрасте. Помните арию знаменитого оперного тенора: «Что наша жизнь? – Игра»? Игре посвящали бессмертные произведения Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский… Известный литературно-киношный авантюрист Остап Бендер возводил игру едва ли не в божественный ранг: «Замрите, ангелы, смотрите. Я играю»…
И сегодня игра – неизменное социально-бытовое явление. Невозможно представить нашу действительность без компьютерных игр, игровых автоматов, казино или почти невинной партейки в «дурочка» в плацкарте.
Но мне милее и дороже полузабытые, шумные, яркие и весёлые игры нашего детства. Игры семидесятых.
Во что мы играли тогда, собираясь в маленькие и не очень компании в беседках, подъездах и на лавочках ещё неоккупированного автомобильными полчищами Майкопа? Игр было множество. Подвижные и спокойные. К последним, например, относились: «Испорченный телефон», «Фильмы», «Садовник», «Съедобное – несъедобное» и почти привольная «Кис-кис-мяу». Все они, кстати, за внешней невинностью прятали в себе, если хотите, некие сексуальные начала. А как же! В «Телефоне» нужно было шептать загаданное слово на ушко партнёру (партнёрше) – почти поцелуй. В «Садовнике» на вопрос: Что с тобой? Нужно было ответить:
- Влюблён.
- В кого?
- В Фиалку.
А фиалкой или незабудкой могла быть самая красивая девочка Леночка Абкарова, в которую были реально влюблены все без исключения мальчишки не только нашего двора, но и всех близлежащих дворов улиц Депутатской, Чкалова и Юннатов. Вот вам и настоящее признание в любви, скрытое от посторонних глаз игровой оболочкой. А уж игра в «Кис-кис-мяу» без всяких переводов с английского таила в себе реальные поцелуи в ручку, щёчку и… Но чаще всего мы играли в игры подвижные. «Казаки-разбойники», «Двенадцать палочек», «Штандер», «Лапта», «Чехарда», «Чиж», «Прятки», «Апанас», «Папа Римский»… Как, вы не знаете игру «Папа Римский»?
Все участники долго и нудно ходят гуськом по кругу, выслушивая странный монолог ведущего о жизни некоего Римского папы (о том, что это понтифик и глава государства, мы, разумеется, не имели ни малейшего представления), и вдруг в один распрекрасный момент ведущий почти скороговоркой бросает фразу: «Папа Римский умер!». Все врассыпную мчатся к нарисованным на асфальте домикам-кружкам, чтобы занять место, опоздавший становится ведущим. Бедный глава Ватикана. Сколько же раз и как изощрённо мы лишали его жизни, придумывая свои монологи ведущего. Если бы записать все те монологи, какая бы изумительная книга получилась бы. Истинный бестселлер. Куда там Дену Брауну! Но, к сожалению, все они давно забыты, как забываются сегодня многие и многие игры нашего детства.
Бессовестно забыто сегодня нами и заветное, детское, важное. Штаб.
Все мальчишки моего поколения знают, что это такое. У всех у нас обязательно должен был быть штаб - место важное, секретное и почти сакральное. Такой штаб был один, хотя местоположение его менялось по обстоятельствам. Это могла быть стройка, или пустой сарай, или уединённая беседка, или закуток между гаражами, или чердак. Здесь, устав от шумных дворовых игр, собирались друзья-мальчишки. Хотя иногда пускали и девчонок. Не всех, конечно, а только тех, кто наравне с нами играл в войнушку, Чапаева, Александра Невского, кто мог по достоинству оценить новеньких солдатиков, выменянных у простачка из параллельного класса, и кто знал, что пацаны из соседнего дома - вечные и злые враги, влюбляться в них нельзя ни при каких условиях.
Выдать местоположение своего штаба врагу - считалось высшим преступлением, плата за которое - вечный позор и изгнание из дворовой команды.
Когда играли в казаков-разбойников, что выпытывали «казаки» у попавшегося раззявы «разбойника»?
- Где твой штаб?
О, лучше было пройти сквозь пытки, чем выдать.
Казаки-разбойники… Тихо в наших дворах. Уже не услышишь, хоть век прислушивайся, таких знакомых и родных с детства слов:
- Три, четыре, пять, шесть, семь - я иду искать совсем. Пора-не пора, выхожу со двора…
Это, кстати, было важно. Выходить со двора часто запрещалось железным родительским «Нельзя!» А в игре можно. И нужно!
Тихо сегодня в наших дворах. Забыты игры. Заколочен досками забвения штаб нашего детства. Погибли в макулатуре любимые детские книжки.
Хотя не все. Одну книжку из далёкого моего детства я берегу. Хранится она вместе с семейными святыньками. Потрёпанная, кое-где подклеенная белой бумагой. Родная. Любимая. Папа купил мне её в аэропорту Иркутска, ужас, когда это было, осенью 73 года, когда бесконечные минуты, складываясь в часы, никак не хотели усадить нас в самолёт на Бодайбо.
Обычная детская книжица. Дрянная бумага второго сорта, корректура неважная, да ещё и стихи. Это для шестилетнего-то мальчишки. Но вот открыл… и прикипел сердцем. И не оторвался. Что-то было в ней своё. Настоящее. Из штаба. Из нашего штаба.
Книжка называлась: «Для всех», но я-то знал, что она только для меня, ведь было в ней что-то моё и только моё. Мои игры, мои мысли, мои мечты, мои друзья.
Друзья из моего штаба. Как, например, вот этот фантазёр, который решил:
«Перепилим радугу
На карандаши.
Много на свете живёт малышей,
Много им надо карандашей…»
А вот этот затейник, это же почти я:
«— Хочешь, будет, Ангара,
На двоих — одна игра?
Мчусь по берегу реки
С Ангарой вперегонки!..»
Или вот этот мальчуган, которому до слёз жалко мармеладного зайца, купленного родителями. Разве он не мой друг?
«Я место дремучее
Знаю в лесу.
Я зайчика лучше
Туда отнесу.
Пусть там живёт и играет
Заяц мармеладный,
Правда я не жадный?»
А уж Петя и Миша, играющие на подоконнике в солдатиков — это лучшие мои друзья. Сколько таких битв прокатилось сквозь моё детство:
«Тихие солдатики
Тихо вышли в бой,
Командиры тихие
Ведут их за собой,
Шёпотом, шёпотом
Строчит пулемёт,
Шёпотом с топотом –
Кони вперёд!..»
И девчонки в этой книжке тоже из моего штаба. Ведь они не зануды, не плаксы, а самые что ни на есть выдумщицы:
«Из песка и глины можно
Сделать тысячи пирожных
Самых разных сортов
И с названьями цветов».
А ещё в этой книжке была тайна. А какому мальчишке не хочется узнать тайну? И какую тайну!
«Скажи, скажи, художник,
Какого цвета дождик?
Какого цвета ветер?
Какого цвета вечер?
Скажи, какого цвета
Зима, весна и лето?»
Тут были и игры:
«Ладушки, ладушки!
— Где были?
— У бабушки.
За щекой — леденец.
Приземлились наконец!»
И была Сибирь. От одного этого слова у меня до сих пор бегают по коже мурашки.
«Мы с тобой в краю, который
Называется «Сибирь» —
Необъятные просторы,
Удивительная ширь.
Если б даже по четыре
Мы имели бы ноги —
Не пройти нам всей Сибири,
Не измерить всей тайги».
Автор этой книжки, выпущенной Восточно-Сибирским книжным издательством, московская поэтесса Наталия Бромлей.
Удивительно, в интернете сегодня можно найти всё и даже больше. Но о Наталии Бромлей, о ней самой, вы почти ничего не найдёте. Да и при жизни поэтессы не вышло ни одного, даже самого маленького отклика на её бесхитростные и романтические стихи. У меня сохранилась небольшая заметка из «Пионерской правды», где работала поэтесса. Из неё я узнал, что в возрасте сорока двух лет Наталия Бромлей трагически погибла во всероссийском лагере «Орлёнок», где снимала телепередачу по своему сценарию. Пошла купаться. В воде ей стало плохо…
Наталии Константиновне исполнилось бы 80 лет. Она потомок знаменитой фамилии. Предок её, молодой ирландец, волонтёром наполеоновской армии 200 лет назад попал в Россию. Женился на красавице польке. Обрусел. Его сыновья основали в Москве мастерскую, которая стала знаменитым на всю страну заводом, занимавшим площадь 15 тысяч квадратных метров по Малой Калужской улице, близ Донского монастыря.
После революции купеческо-буржуазная фамилия, конечно, не могла служить добрым проводником в карьере да и просто в жизни. Но ни отец Наталии, ни она сама не поменяли фамилию, оставаясь верными своим корням, своей совести. Отсюда, наверное, так много мальчишеского достоинства и благородства у лирических героев поэтессы.
Очень хочется верить, что герои Наталии Бромлей и сама она не будут забыты, что найдётся исследователь, который напишет о ней серьёзные статьи. Ведь Наталия Константиновна наша. Из нашего детства, из нашего штаба. Штаба нашей памяти.
Эта глава об играх, и к играм мы ещё обязательно вернёмся, а пока предлагаю вспомнить и такую знакомую, к несчастью, картинку детства. Вот приходишь ты домой после школы. Позади трудный, да что там, тяжелейший школьный день третьеклассника-октябрёнка. Едва удалось выкрутиться с контрольной по математике, диктант написал на… Ну, пойдёт одним словом. На перемене подрался с Вадиком Копасовым. За дело, конечно, а как же иначе. И вот ты дома. Переоделся, вышел во двор. А там одни малыши-дошколята в песочнице возятся. Витьку Иршенко родители наказали за «пару». Юрка Карпюк уехал с мамой в универмаг покупать весеннюю куртку, словно в зимней ещё парочку недель погулять нельзя. Да и другие ребята не смогли выйти погулять. Скучища! Знакомая картина? С малышами возиться – себя не уважать, но и одному играть – со скуки скиснуть.
И вот я решился-таки повозиться с дошколятами, поиграть с ними в школу. Да, понимаю, это самая что ни на есть девчачья игра, но ведь дошколята, они же сами, как девочки, им всё объяснять, всё разжёвывать надо. С первого раза не понимают. С видом директора школы, небрежно шагаю я в песочницу.
- Значит так, детвора, все вы через год, другой пойдёте в школу. А кто из вас умеет писать и читать? Ага, никто не умеет. Славненько. Значит, придя в нашу советскую школу, вы опозорите весь наш двор и мои заслуженные седины заодно? Так, я вас спрашиваю? Безобразие. С сегодняшнего дня буду лично вас учить. А ну, все за мной.
На пустыре после недавнего снегопада ещё сохранились островки нетронутого оттепелью снега. Я привёл малышей к одному такому островку, взял в руки увесистую палку. Малыши съёжились.
- Не бойтесь, дурачки, это не палка, это указка такая. Ну, указка… её по доске водят. Всякие там буквы показывают. Буквы? Ну, вот смотрите.
Я рисую на снегу.
- Вот это буква «А». Видите? Две палочки домиком и перекладинка. «А». Повторите «А».
- А-а-а-а, - дружно тянет детвора.
- Молодцы. Отличниками будете. А это буква «Б». Палочка. От неё в сторону ещё палочка и кружочек снизу. Вот такой, пузатенький. Хе-хе. Буква «Б». А ну, повторите.
- Бэ-э-э, - затянули хором малыши.
- Очень хорошо.
Вот, ёлки-палки, как, оказывается, просто быть учителем. А может, педагогика – это моё призвание?
- Алёшка Слепых, к доске… то есть ко мне!
Неуклюжий Алёшка, проваливаясь в глубоком снегу, заковылял в мою сторону.
- Так, прекрасно. Ну, давай повторим. Это какая буква? – я указал на «А».
Алёшка молчал.
- Ну, какая это буква? Домик и перекладинка? Чего ты молчишь?
- Не помню.
- Да только что её все повторяли. Ну!
- Бэ-э-э.
- Сам ты бэ-э-э, баран. Вот «Б», а это какая?
- Не помню.
- А это «А» Повтори.
- А-а-а.
- Хорошо, а это какая? – я снова указал на «Б».
Алёшка молчал.
- Ой, не зли меня, Алексей, какая это буква?
- А-а-а.
- Как дам сейчас в глаз, будет тебе и а-а-а и бэ-э-э. Иди отсюда. Руслан, ко мне. Это какая буква?
- Не помню…
Через полчаса, не добившись от глупых мальчишек понимания, а кое-кого и взгрев слегка, для приличия, я попытался сыграть с ними в фильмы.
- Значит так, загадываете любой фильм, но полностью название не произносите, а называете только первые буквы каждого слова (о, опять эти буквы). Например: «Семнадцать мгновений весны». Вы называете «С. М. В.» И рассказываете эпизод.
- Что рассказываем?
- Эпизод. Ну, любой фрагмент из этого фильма. Любой, чтобы все узнали этот фильм. Понятно?
- Ага!
- Хорошо. Я первый. Значит, фильм. Название из одного слова. «Ч.» Рассказываю эпизод. Самый главный герой подбегает к толпе взбунтовавшихся солдат и говорит им: «Там, лучшие сыны народа жизни свои кладут за наше революционное дело. А вы? Идите! Кровью искупить вину свою»! Ну, догадались?
Ребята молчали.
- Ну, ладно, я расскажу ещё один эпизод. Один мужик спрашивает у самого главного героя: «Ты за большевиков али за коммунистов?» А тот отвечает: «Я за интернационал». Ну, узнали, что это за фильм? «Ч».
Дети молчали.
- Да вы что, в конце концов, нарочно меня злите сегодня? Это же «Чапаев». Вы что «Чапаева» не видели?
- А! «Чапаев»! – обрадовались ребятишки, - зекинский фильм, мировецкий.
Больше всех радовался Алёшка Слепых:
- Ещё бы! Чапаев. А я так сразу и подумал, что это Чапаев, только не понял, при чём здесь «Ч».
- Да потому, что начинается на эту букву, на «Ч». Понятно? Понятно, спрашиваю?
- Понятно.
- Хорошо. Алёшка, давай теперь ты загадывай.
Алёшка долго думает. От натуги у него почти скрипит лоб. Наконец он выдавливает из себя.
- Всё. Придумал. Кино. Называется «Шу».
- И всё? – подозрительно переспрашиваю я.
- Всё.
- Ладно, пусь будет «Шу». Эпизод.
- Нет!
- Что нет?
- Не эпизод.
- Болван! Отрывок рассказывай. Фрагмент.
- А… Ну, там… Она скачет на кобыле. И раз только, за ней тоже скачут. Она: бац, бац, бац. Они тоже бац! Один упал. Она: бац, бац!! Они тоже. Второй упал… И ей дали медаль. Она была, нет, стала командиром.
- Сдаюсь. Не знаю.
- И мы не знаем, и мы, - хором загалдели малыши.
- Гусарская далада.
- Что?!
- Гусарская далада.
- Какая ещё далада? Может быть, баллада?
- Ну да!
- А при чём же здесь «Шу»? Я тебя спрашиваю.
Я с трудом сдерживался, чтобы не закопать навсегда в сугроб этого невозмутимого увальня, эту несчастную молекулу, эту…
- Шу – это главная командир и есть. Её Шура зовут.
- Всё! Всё, малыши, срочно по домам. Игра окончена. Пусть вам маменьки на ночь какие-нибудь далады расскажут, чтобы лучше спалось. Пока!
К счастью, к этому времени вернулся из универмага Юрка, да и Витькины родители смилостивились и выпустили сыночка немного погулять во дворе. Эге-гей! Сейчас такая ДАЛАДА начнётся!
И начинались шпионские страсти, тайны Бургундского двора, гусарские баллады и прочие любимейшие наши игры.
А ещё с необыкновенным азартом, с самозабвением играли мы в самую наилюбимейшую «Войнушку». У каждого мальчишки из семидесятых был целый арсенал пистолетиков, автоматов, сабель, рапир, ножей и кинжалов. Пластиковые, деревянные, жестяные. Стреляющие пробками, пистонами, шариками, нашлёпками… или вообще ничем не стреляющие, болванки. Мы целились из них в невидимого врага и кричали: «Пах-пах, ты убит!» Игра в «войнушку» делила всех мальчишек на «наших» и «немцев». Немцами быть было позорно, и на эту роль обычно принимались пацаны из соседних дворов. Но чаще всего враг был воображаемым.
За нашим домом был огромный пустырь. Нет, не пустырь, а бескрайнее, политое кровью красных бойцов поле «той единственной гражданской», по которому несли невидимые кони лихих кавалеристов. Мы врубались в густые заросли бурьяна и крушили, крушили белогвардейских баронов и генералов своими острыми деревянными сабельками. Вот уже и руки наши болят от усталости, вот уже вязнут от зелёной (не в смысле махновско-петлюровской) крови бурьянных врагов наши затупившиеся от жаркой битвы сабли, но не время отдыхать, ой, не время. Далеко ещё до полной победы мировой революции. Силён ещё коварный враг. Рано отдыхать мне, и закадычному моему другу Женьке, и бойцу Кольке Власову, и девчонкам нашим, неизменным санитарочкам, которые и саблю держать умеют, и перевязку раненому бойцу сделают… А тут ещё враг бросил на нас свежие силы. Эх, мало нас, но нужно держаться. Обязательно нужно. Обязательно… Но что это? Из окон домов начинает раздаваться дежурное:
- Женя! Домой!
- Коля, сейчас же домой!
- Наташа, ты опять с этими хулиганами? Немедленно домой!
- Валера, домой, я кому сказала. Смотри, пожалуюсь папе.
- Олежка! Домой!! Да что же это такое!?
Действительно, что же это такое? Лето. Каникулы. До сентября ни школы, ни уроков, ни дневников. Есть, конечно, задания на лето, но, я вас умоляю, какой дурак вспоминает о них ранее тридцатого августа?
И всё-таки надо идти по домам.
Завтра будет новый день, новые сражения, новые победы, и новые игры. Игры нашего детства.
3. Вкус детства.
Как известно, о вкусах не спорят. И это правильно. Кто-то из нас любит телячью отбивную, кто-то шашлык-машлык из «свежий барашка», а кто-то и вовсе на мясо не глядит, вегетарианец, понимаешь. Но есть у нас, мальчишек и девчонок семидесятых нечто общее, примиряющее наши такие разные вкусы и предпочтения – это вкус лакомств того времени, вкус, который до сих пор, без всяких там Машин времени, вызывает блаженную улыбку и мурашки на кожице. Ведь это вкус нашего Детства, лучшего детства в мире!
Прежде всего… А что, собственно, прежде всего? Мандаринки в Новогодних подарках? Манная каша в детском саду? Печенье на полдник в пионерском лагере? Булочки! Ну, конечно же! Разве можно забыть слоёные, тёпленькие ещё, с повидлом внутри за 6 копеек? Или маленькие, сдобные без начинки за 3 копейки? Мы покупали их на сдачу, когда родителям после долгих уговоров и обещаний неминуемого наказания всё-таки удавалось отправить нас в магазин за хлебом, молоком, сметаной и сахаром-песком. Мы покупали их вместе с билетами в лучшее в мире НАШЕ кино. Мы покупали эти булочки даже на деньги, выигранные в честном поединке, в определённых дворовых играх, о которых не должны были знать ни наши родители, ни тем более школьные учителя и пионерские вожатые (назову эти игры шёпотом, чтобы не услышали современные дети: «орлянка», «монголка», «трясучка» и даже… ох, пропадай моя головушка, «чух»).
Вместо булочек можно было купить пирожки. Самыми дешёвыми, но при этом вкусными считались пирожки с ливером. Были они необычной цилиндрообразной формы с пупырышками по бокам. Продавали их в бакалейных отделах Майкопских магазинов, например, в БАМе. Кстати, по поводу этого магазина существовала шуточная легенда. Якобы одну хорошенькую комсомолку-блондинку (были в нашем детстве и такие) отправляли по линии лагеря «Спутник» в Болгарию. Но перед отправкой она должна была пройти обязательное собеседование. И вот важный чиновник из обкома спрашивает её
- А что такое БАМ?
- Большой Адыгейский Магазин, - не задумываясь, выпаливает блондинка-комсомолка.
Не знаю, поехала она в Болгарию или нет, но название за магазином закрепилось. Так вот, здесь же в бакалейном отделе можно было выпить стаканчик сока. Сок продавщица наливала из объёмных стеклянных конусов. Ассортимент был стандартный: томатный, сливовый, яблочный, виноградный, ну, и, конечно, берёзовый (ух, вкуснятина).
«Люди квас несут в бидонах, а у нас бидонов нет», - писала замечательная детская поэтесса Наталья Бромлей. Квас – главный напиток нашего детства. Помните неизменные очереди к заветной бочке на улице Краснооктябрьской, напротив магазина «Алмаз»? Выстояв такую очередь, мы гордо покупали маленькие стаканчики за 3 копейки или большую кружку за 6. Квас был леденючий! Пить его, не рискуя среди лета заболеть ангиной, можно было только малюсенькими глоточками, за разговором. Правда, находились среди нас и такие ребята, кто выпивал квасной лёд залпом, с шиком, но это не очень-то приветствовалось, ведь потом этот несчастный с обожжённым минусовым жаром горлом был обречён с завистью поглядывать на нас, растягивающих своё квасное удовольствие минут эдак на пять и даже больше. В «Черёмушках» квасная бочка стояла у магазина «Овощи» на Димитрова. Здесь уж мы покупали квас именно в бидоны. На окрошку или так, для всей семьи. Говорят, что тот квас из детства, в отличие от современных бутилированных, был отчаянно разбавлен водой. Не знаю, только вкус того кваса держится у меня на губах и по сей день. А нынешний… так, забава.
Кстати, недавно спросил у своих коллег по работе:
- Ребятушки, может, конечно, я сильно ошибаюсь, но не знаю ничего вкуснее «Пепси-колы» из нашего детства. Той самой, Новороссийского завода.
И все, ВСЕ со мной согласились. Хорошо помню, как впервые попробовал этот напиток летом семьдесят пятого. У меня, кажется, сердце остановилось, я перестал дышать от удовольствия. Это было волшебно, сказочно! Вкус был поистине неземной, а какой-то межгалактический! А теперь, купив в магазине пластиковую бутылку, пьёшь и не получаешь ни удовольствия, ни утоления жажды. Э-хе-хе. Из напитков в магазинах царствовали «Ситро», «Крем-сода», «Лимонад» и даже «Байкал» - наш ответ Чемберлену.
В популярной песне конца семидесятых пелось: «А солдат попьёт кваску, купит эскимо…» Мальчишки семидесятых все, как один мечтали служить в армии, лучше всего, конечно, в десантных войсках, поэтому, выпив бочкового квасу, мы, чтобы не портить ништяковую (любимое выражение из детства) песню, дружненько бежали за мороженым. Мороженое – особый гимн нашего детства. В Майкопе его продавали на Краснооктябрьской у кинотеатра «Гигант» (в двух местах сразу), рядом с гостиницей «Майкоп» и ещё в двух, кажется, точках, в специальных киосках. Летом здесь всегда царили очередюки, длиной, почти как в мавзолей Ленина. Если в очередях не было знакомых, мы терпеливо выстаивали до конца, и, вот, наконец-то, прямо сейчас… заветное окошко. Покупали в основном молочное за 10 копеек, или сливочное за 11-12. Если с деньгами было туго, покупали фруктовое за 9 копеек. Ну, а шиком считался пломбир за 19 и за 20. Был даже пломбир с наполнителем за 22 копейки, но нам, мальчишкам, такое лакомство было не по карману. Иногда родители покупали нам кондитерское чудо Ленинградское пирожное из мороженого за 28 копеек. Помните такое? Незабываемый вкус. Поедая холодное лакомство, мы обычно спорили:
- Я могу съесть десять штук сразу.
- А я сто!
- А я двести.
Споры эти кончались обычно ничем, ведь проверить гастрономические способности того или иного хвастуна было просто не за что. Увы.
Как вы думаете, что больше всего любили практически все дети Советского Союза? Конечно же, кукурузные палочки! В коробках. По 25 копеек. Летом, играя в свои бесконечные игры, мы частенько забывали пообедать. Да нам и не нужен был обед. Достаточно было слопать по коробке «палочек», запивая их бутылочным молоком и всё – ты сыт!
А вот пирожные нашего детства в Майкопе ассортиментом не блистали. Это были эклеры (заварные), картошка и корзиночка все по 22 копейки. Зато какие были чебуреки, а беляши? Правда, мама не разрешала мне покупать уличные беляши, которые я обожал, почему-то она думала, что в них обязательно кто-то плюнул. Так, кстати, считали и мамы моих друзей. Мамы друзей моего детства.
Бананов и манго мы почти не видели. Зато у нас были конфеты «драже» всевозможного вида, помадки «Школьные», «Взлётки», «Мятки» и прочие «сосатки». И были петушки на палочке. И, конечно же, семечки. Семечки мы лузгали килограммами. В беседках, подъездах, на школьных переменках, в кино, разумеется. Не отсыпать приятелю и просто знакомому пацану горстку семечек считалось страшным мальчишеским преступлением, если, конечно, у тебя в кармане не остались «последние шкребки» - неприкосновенная маленькая горка. В кино, особенно в летний кинотеатр ходить без семечек считалось напрасной тратой времени и денег… Но про кино нашего детства мы поговорим позже. А сейчас, простите, все эти воспоминания нагнали аппетит. Пойду обедать. Жена купила булочки. Вкусные, конечно, но… не те, оставшиеся в далёких семидесятых вместе со вкусом нашего лучшего в мире детства.
4. Поединок.
В нашей прихожей висела большая картина. По сути дела она закрывала всю стену, а поскольку прихожая являлась центром квартиры, в которой и зал, и маленькая детская комнатка были смежными, то картина эта являлась как бы центральным связующим звеном, объединяющим в одно целое и все постройки, и их обитателей. На картине был изображен Витязь в тигровой шкуре. Это была сцена поединка с многочисленными врагами, рассеянными, разрубленными, растоптанными витязем, но еще пытающимися сопротивляться. Сам витязь, не знающий пощады, огрубевший в сражениях, очерствевший сердцем, еще не растопленным слезами очаровательной принцессы, был запечатлен в момент яростного натиска на обреченных недругов, с искаженным от ярости лицом и занесенным для беспощадного удара мечом. Обитатели дома любили эту картину. Она навевала забывавшуюся в обыденности романтику юношеских походов, первых свиданий и первых поцелуев, поединков с соседскими мальчишками, ревниво оберегавшими первую красавицу двора от чувственных посягательств чужаков. В картине узнавались добрые, бесстрашные богатыри из незабываемых сказок, рассказанных бабушкой когда-то очень давно. Наконец, картина дарила надежду на то, что когда-нибудь еще наступит счастливый миг, и взовьется в грозовое небо меч, круша обреченные порядки суеты, бюрократии и ханжества, так прочно воцарившиеся в мире.
Картину любили все, кроме меня, которому было тогда всего три года. Честно говоря, картину я боялся. Боялся яростного оскала витязя, боялся занесенного, словно надо мной самим, меча, боялся злобных, еще сопротивляющихся врагов витязя, боялся мертвых тел и истекающей крови, боялся туч и грозы в тяжелом небе над полем битвы.
Картина была написана мастерски, и все действующие лица были, как живые, что делало мой страх невыносимым, особенно в те часы, когда я оставался один, или ночью, когда нужно было спать. Однако при таком соседстве спать я боялся еще больше. Стоило мне закрыть глаза, как витязь незримо вырастал надо мной, скалясь и готовясь к смертельному удару. И тогда я глубже закрывался под одеяло и подушку и крепче сжимал свой деревянный меч, выточенный соседом-инвалидом дядей Ваней. Кричать и плакать, как вы понимаете я всё-таки стыдился.
Взрослые посмеивались над страхами глупого мальчика, но меч не отбирали, словно давая мне таким образом привыкнуть к кровавому поединку картины. Почти каждый вечер папа рассказывал мне о витязе, что он добрый и справедливый, что он сокрушает плохих и негодных людей, а честных и слабых защищает. Беседы эти должны были навевать доброжелательное отношение к картине, но лишь в доме выключался свет, витязь снова и снова заносил свое беспощадное оружие надо мной, холодевшим от страха.
Однажды я рассказал о картине своему другу Сережке Ширяеву. Мы вдвоем, когда никого не было дома, пробрались через темный коридорчик нашей полуподвальной квартиры и, открыв дверь в прихожую, сразу очутились перед громадой битвы, бушевавшей на холсте. От неожиданности Сережка даже вскрикнул, а затем, пятясь задом в темноту коридорчика, стал лепетать, что ему срочно нужно домой, что он обещал маме сходить в магазин, но забыл, и теперь ему влетит. Пятясь, он налетел на мусорное ведро, опрокинул его и пулей выскочил во двор. Я, как вы понимаете, бежал следом. Во дворе, переведя дух, мальчики распрощались. Сережка, не глядя мне в глаза, ушел к себе домой, а я стал бесцельно слоняться по двору, и ноги сами привели меня к сарайчику инвалида дяди Вани, который возился с клетками для кроликов. Дядя Ваня приветливо мне кивнул:
— Здорово, браток.
— Здрасте, дядя Ваня.
— Что-то ты, браток, не весел сегодня. Неприятности?
— А-а... — только и ответил я, и вдруг, неожиданно для себя самого заплакал.
Слезы так и душили меня. Вообще-то, не без гордости говорю об этом, я был смелый мальчик. Смело лез в драки, мог спрыгнуть с верхней ступеньки дяди Ваниной стремянки, иногда даже хулиганил. Но никто еще не видел меня плачущим. Даже когда пчела ужалила меня в глаз за то, что я крутил калейдоскоп возле улика, и тогда я не плакал, а лишь слегка скулил, покусывая губы и напевая, как заклинание: «Ух ты, ах ты, все мы космонавты». И вот теперь плакал. Дядя Ваня бросил клетки. Он подошел ко мне, волоча свою деревянную ногу, вытер глаза большими коричневыми и твердыми, как камень, пальцами и спросил:
— Что, брат, опять витязь донимает?
Я кивнул сквозь слезы, не удивляясь, что дядя Ваня знает о моих страхах. Да, это было и к лучшему. Не надо ничего объяснять. Я лишь, вздрагивая плечами, спросил:
— Что мне делать, дядя Ваня?
— Знаешь, браток, никто тебе в этом деле не поможет. Только ты сам. Понимаешь? Тебе нужно сразиться с этим витязем, будь он неладен.
— Как сразиться?
— Ну как, в честном поединке. Один на один, и без свидетелей. Да вот хоть прямо сейчас. Дома-то никого?
— Никого,— растерянно ответил я, перестав плакать.
— Вот сейчас и сразись с ним. Меч у тебя есть. Лук со стрелами я тебе сделал. А копье...
Дядя Ваня на мгновение задумался. Он обвел глазами свой сарайчик, остановив взгляд на длинном шесте в углу. Достав нож, он укоротил шест и заострил один из его концов.
— Готово. Вот тебе и копье. Ну что, браток, труба зовет?
Я растерянно взял шест, часто моргая широко раскрытыми глазами, хотел что-то сказать или спросить, но осекся, развернулся и медленно поплелся в сторону своей квартиры.
В углу коридорчика стояли его меч и деревянный лук со шпагатной тетивой. Я нехотя взял свое оружие, оттер рукавом рубахи последние слезы, сказал сам себе: «Ну и пусть!» — и медленно двинулся к прихожей. Перед дверью вложил в лук деревянную стрелу и натянул тетиву. Затем ногой распахнул дверь. Витязь стоял напротив меня. Оскал его был страшен. Меч был занесен и готовился в любой миг сокрушить меня – несчастного и такого любимого всеми. Гроза в небе бушевала еще сильнее, чем обычно, и даже недруги витязя теперь не спешили сражаться с ним, словно уступая это право мальчику с деревянным оружием.
— Эй, витязь... — попытался громко крикнуть я, но что-то сжало мне горло, и крик получился больше похож на сдавленный шепот. Я набрал в легкие побольше воздуха и все-таки заставил себя крикнуть:
— Я тебя вызываю!
Витязь ответил яростным хохотом и сверканием занесенного смертоносного клинка. Испугавшись еще сильнее, то ли собственного крика, то ли невозмутимости воина в тигровой шкуре, я отпустил тетиву. Стрела глухо ударила о холст, прямо в грудь витязю и, отскочив, упала на пол, не повредив картины. Воин оскалился еще сильнее. Теперь-то уж он точно уничтожит этого жалкого мальчишку — слабака и труса. Времени на перезарядку оружия у меня не было. Я понял, что проиграл и поэтому без раздумий бросился бежать...
В своем сарайчике по-прежнему занимался клеткой дядя Ваня. Я подошел к нему, но инвалид словно не замечал меня. Я снова стал всхлипывать, но сосед, увлеченный своей работой, не обращал на меня никакого внимания.
— Дядя Ваня, — жалобно начал я.
Но сосед молчал, лишь с каким-то остервенением крутил проволоку, чиня поврежденное место в клетке. Я перестал хныкать. Они стояли молча. Инвалид бросил проволоку, и гнетущая тишина придавила обоих. Наконец, дядя Ваня сказал, никому, просто так, в пустоту:
— У меня ведь тоже в жизни был свой витязь. И звали его «Фердинанд». Был он огромен и страшен. И я боялся его. О, как боялся, особенно, когда он пер без остановки по нашим окопам, утюжа их и давя наших ребяток, когда поднимал свое черное дуло и плевался огненной смертью. Кровь тогда стыла у меня в жилах. И я, можете себе представить, кричал в эти минуты, вспоминая маму, оставшуюся где-то на смоленщине, может быть, уже убитую этим самым «Фердинандом». Я кричал и готов был бежать без оглядки, только чтобы подальше, только чтобы не видеть никогда больше этого... витязя. По ночам я не мог спать. Мне все время чудилось дуло, целящееся прямо в меня. И вот однажды, под Курском, когда на наши позиции шли тысячи таких вот «фердинандов», я не выдержал и побежал. Но он... достал. Перевернуло меня взрывом, но не убило и даже не ранило. Только в ушах звенит, настойчиво звенит, я сначала не понял что, а потом догадался, голос комбата: «От себя, Ванюша, не убежишь». Осмыслил я это и понял, что ведь и вправду не убежишь. Поднялся я тогда во весь рост, в руках связка гранат. И вот, верите, перестал бояться. Пошел я навстречу этому «Фердинанду», а он, словно не ожидая такой наглости, даже стрелять в меня не стал. Наверное, решил гусеницами раздавить. Так и шли мы навстречу друг другу, пока не сошлись совсем близко, только руку протяни. Бросил я гранаты, и он лопнул, рванул так, что в глазах у меня потемнело. Очнулся я от боли в ноге. С трудом голову поднял, смотрю, а нога моя вся, словно рваная тряпка. Но не испугался, устал, видимо, бояться-то. И ничего я больше в жизни не боялся. Никаких витязей. Так-то, брат, от себя не убежишь.
И дядя Ваня снова, не глядя на меня, принялся чинить свою клетку. Что-то вдруг взорвалось у меня внутри. Так досадно стало за самого себя. Что же это получается, дядя Ваня танка не испугался, ноги своей не пожалел и победил, а я боюсь нарисованного меча? И тогда я резко развернулся и снова бросился к своей квартире. Не стал брать лук и стрелы, схватил только копье и меч. Не раздумывая, открыл дверь и громко крикнул прямо в лицо оскалившемуся витязю:
— Эй, ты, я тебя вызываю!
И странное дело, показалось мне, что витязь не то, чтобы испугался, а словно бы опешил, не ожидая от какого-то там мальчишки такой храбрости. Тогда я размахнулся и швырнул копье. Заостренный шест легко пробил холст в районе плеча витязя.
— Ура!!! — заорал я и, подняв меч, ринулся на противника.
Остановить меня в этот момент было очень непросто. И вот я у самой картины. Так близко к ней, кстати, еще никогда не подходил. Еще один удар - и победа будет полной. Я спокойно, без малейшего страха занес свой меч... И вдруг увидел лицо витязя. Искаженное яростным оскалом, оно вовсе не было страшным. Скорей, оно было несчастным. И, представьте себе, мне вдруг стало жалко этого воина, который был страшно одинок, вокруг которого всегда были одни лишь враги, готовые убить его в любой момент. Даже небо, изрыгающее молнии, было против него. Одинокий, уставший, с раной в плече от моего копья, он не меч поднимал сейчас вверх, он просто закрывался рукой от смертоносного удара мальчика. И я опустил свое оружие. Еще раз внимательно осмотрел картину. Взгляд мой наткнулся на одного из врагов витязя, который норовил ударить его кривой саблей в спину. Я размахнулся и одним ударом разрубил вероломную голову.
Уходя, еще раз оглянулся и посмотрел в глаза витязю. Впервые увидел в этих глазах что-то похожее на благодарность. Я вышел во двор, швырнул в кусты ненужный больше меч и уверенной походкой двинулся к сарайчику соседа-инвалида:
— Дядь Ваня, давай помогу.
— А, это ты, браток? Хорошо, что пришел, подай-ка мне кусачки.
День уже клонился к концу. Скоро с работы придет папа.
5. Кино нашего детства.
|