| 6. О любви.
В семидесятых, начале восьмидесятых очень популярны в мире беспечного детства были так называемые «Анкеты». Эта такая особо разукрашенная тетрадка, куда одноклассники, одноклассницы, друзья и подружки выписывали свои ответы на простейшие вопросы хозяина тетрадки: любимый цвет, любимый актёр, любимая книга, кем мечтаешь стать, ну, и прочее, в том же духе. И был среди всей этой невинной мишуры некий вопросик, ради которого, пожалуй, и создавались все эти «Анкеты»: Кого любишь из девочек (мальчиков)?
Мальчишки частенько в этом пункте ставили прочерк. Не мужское, мол, это дело – выставлять напоказ свои чувства и слабости. Но те, кто посмелее, шифровали предмет своих симпатий инициалами. Ну, например: К. А. Что означало Круглова Алка.
Так вот, я, примерно до девятого класса в этом пункте ставил две неизменные буквы: Т. Н. Одноклассники – хозяева анкет, после прочтения пытались меня поправить.
- Ты, очевидно, ошибся. Надо было Л. Н. (Лена Нерозникова) или С. Н. (Света Никулина, соседка, между прочим, по парте).
- Нет-нет, никаких ошибок. Т. Н. – это Таинственная Незнакомка, - отвечал я и весьма довольный собой, почти как загадочный поэт Блок, удалялся в край грёз и тайн.
Как вы понимаете, всё это с моей стороны было глупо и несерьёзно. А и могло ли быть серьёзно, когда тебе восемь, десять, а, пожалуй, что и двенадцать лет? Наверное могло. По крайней мере, я влюблялся часто. Ну, что значит влюблялся? Нравились мне девочки. Особенно почему-то обладательницы таинственного имени Лена. Наверное, всё-таки потому, что родом я из Сибири, с берегов реки, которую зовут точно также: Лена.
Вот, например, когда мне было всего девять лет, к нам во двор приехали новые жильцы. И была у них девочка. Моя ровесница. С таким взглядом, ну, с таким! Хотелось лететь от такого взгляда. Нет, честно. В детских своих мечтах я и представлял себя командиром турбореактивного лайнера «Ил-62», а девочка эта – Лена – была у меня стюардессой. И вот на высоте десять тысяч метров она приносила мне ситро в стаканчике. Я брал и, словно невзначай, поглаживал её руку… Вот, пожалуй, и всё, и вся, так сказать, любовь.
Или вот такая история случилась со мной, ну, уж совсем в раннем детстве. Это был семьдесят второй год. Мы с родителями отдыхали в курортном посёлке Кабардинка на Чёрном море. Тихий час. Мама с папой дремлют, а мне не спится и скучно. Почему бы не прогуляться по посёлку? На площадку аттракционов, например? Там бегают в мешках и бросают на особые штырьки кольца.
И вот просыпаются родители, а сыночка их нет. Нет ни в палате, ни в домике, ни на территории пансионата. Ужас! Паника! Искали меня больше часа. Нашли случайно, в каком-то дворике. Я держал за руку большеглазую девчурку и пел ей популярную в те времена песню: «А парень с милой девушкой никак не распрощается».
Уж и влетело мне за эти распрощания. Попа очень даже горела. А как же! Поделом. А девчурку ту я забыл через неделю. Помню только, что звали её Леночка.
А в десять лет я с мамой ехал из Кисловодска в Майкоп, и на автовокзале некие дядечка с тётечкой попросили мою маму последить за их дочкой.
- Пожалуйста, она едет до самого Майкопа, ваша соседка, у вас пятое и шестое места, а у неё седьмое. Зовут Лена. Вы уж, пожалуйста, проследите, чтобы не отстала она от автобуса. А в Майкопе её встретит дедушка.
О, Боже! Какие глубокие, синющие глаза были у этой Лены. Цвета отражённого августовского неба в водах её тёзки – великой и моей любимой сибирской реки. Мы ехали семь часов, и я украдкой все эти семь часов поглядывал на свою попутчицу. Дорога вовсе не показалась утомительной. Водитель включил радио, и в программе «От мелодии к мелодии» Толкунова пела о том, что любовь, как радуга над полем пахнет звёздами и дождём.
Долго ещё, очень долго, несколько лет, каждый раз, когда из репродукторов неслась эта песня, я вспоминал убежавшую в безвозвратное прошлое дорогу, уютный автобус, глубокое синеглазье больше никогда не встреченной мною девочки Лены и ощущал невероятный запах одновременно дождя и звёзд.
И, наконец, была в моём детстве, в моей жизни Леночка Абкарова. Самая светлая, самая чистая, самая дорогая песня моего детства – песня первой любви.
Леночку по праву можно было назвать писаной красавицей. Жгучие карие глаза, припухлые щёчки с удивительными ямочками-насмешницами. Длинные русые волосы и голубые губы. Да-да, именно голубые. Она родилась с пороком сердца и всю свою короткую жизнь мирилась с этим недугом. Вот почему губы у неё были такого странного оттенка, что, кстати, только добавляло шарму её красоте и необыкновенности.
В Леночку Абкарову были поголовно влюблены все её одноклассники, да что там одноклассники! Добрая половина старшеклассников в нашей школе, все ребята во дворе и в окрестных домах. Она же открыто никому не отвечала взаимностью, а дружила со мной. Радовало ли это меня? Как вам сказать. Только много и много времени позже понимаешь, какое сокровище, какой бесценный клад подарила мне эта удивительная девочка – первую искреннюю и чистую любовь. А тогда, в наших дворовых играх я не понимал, не мог понять этого. Ведь Леночка просто была моим другом. Понимаете? В нашей жизни она была нашей Констанцией Бонасье, нашей Дарьей Дмитриевной Булавиной (кто не помнит, это «Хождение по мукам»), нашей Кончитой – дочерью губернатора Калифорнии.
А я при этом был, естественно Д`Артаньяном, инженером Телегиным, графом Рязановым. Я был её возлюбленным. Пусть и в игре.
Как-то в Кисловодске я услышал песню Новеллы Матвеевой «Девушка из харчевни» Помните: «Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде»? А потом, по ходу песни, не стало ни плаща, ни гвоздя, ни даже маленького следа от того гвоздя, но героине «было довольно того, что след гвоздя был виден вчера».
Я любил эту песню, словно пелась она вовсе не о безымянной девушке из забытой всеми харчевни, а обо мне самом. Мне было довольно того, что рядом со мной, в моём дворе, в моём доме, в моих играх, мечтах и снах есть такое чудо, от которого поёт душа и радостнее бьётся сердце – моя Леночка Абкарова.
Эта любовь действительно была чистой. Мы и не целовались никогда, хотя в играх чаще всего изображали возлюбленных. Так только, один раз всего, когда Д`Артаньян добыл в трудах и боях заветные подвески королевы, Констанция (по сюжету книги и нашей игры) должна была одарить гасконца нежным поцелуем. Мы решили, что сделано это будет через листок бумаги. Но в последний момент Светка Подолянова, которая должна была этот листок между нами держать, дёрнула его вниз, и наши с Леночкой губы на мгновение коснулись друг друга. Светка залилась хохотом, её поддержали другие участники игры, мои щёки загорелись ярче алого июльского заката, а Леночка взглянула на меня с едва заметной хитринкой. Этот глупый детский поцелуй навсегда запечатлён в моём сердце.
У Леночки была своя звезда. Венера.
- Смотрите, тихо говорила Леночка, когда первая звёздочка просыпалась в собирающемся вечереть небе, - Это моя звезда. Когда-нибудь посмотрите на неё и вспомните меня.
Милая моя, хорошая моя девочка. Уже тридцать лет, как нет тебя на этой земле, но каждый раз, когда я гляжу в вечернее небо, когда блестит над землёй слепящим серебром царственный глаз Венеры, я вспоминаю тебя, моя Констанция, моя Кончита, моя принцесса. Я всегда буду помнить тебя в своих снах, в своих молитвах.
Ну, теперь вы понимаете, почему я не мог вписать в детскую «Анкету» инициалы Л. А.? Самое главное, самое бесценное написано не на бумаге, а на сердце. Это нельзя выставлять напоказ. Да. Вот и в моём сердце навсегда осталась самая лучшая песня о любви самого лучшего в мире детства.
7. Песни нашего двора.
Легко на сердце от песни весёлой, - уверял в задорной песне Леонид Утёсов. И это, на самом деле так. Песня была неизменным спутником, а то и знаменем моего детства. В середине семидесятых все девчонки и даже мальчишки (не все, но многие) вели собственные «Песенники». Это такая толстая тетрадка, куда, по возможности красивым почерком, от руки записывались слова популярных эстрадных и дворовых песен. Такой «Песенник» я храню до сих пор. Каких только «зекинских» (что значит: классных, суперских) песен здесь не записано. Тогда мы ещё не знали слов «шлягер» или «хит», тогда это были просто очень популярные и любимые песни. Здесь и «Журавлик», «Всё могут короли», «То ли ещё будет» Аллы Пугачёвой. И «Листья жёлтые», «Впереди – крутой поворот», «Мой маленький дворик», которые даже в дворовых беседках пелись с лёгким прибалтийским акцентом, что придавало песне особый шик. И песни из мультяшек: «Чунго-Чанга», «От улыбки», «Завтра грабим короля»…
Собираясь в беседках или на лавочках в подъездах, мы пели о детстве, причём, как о чём-то уже ушедшем безвозвратно, мы ведь уже почти взрослые: «Куда уходит детство?», «Моё детство – красный конь», «Кораблик детства уплывает в детство, белые большие трубы скошены назад. Дайте наглядеться, на прощанье наглядеться, дайте мне наслушаться, как они гудят»; или вот эта: «Ах, как хотелось быть нам взрослыми, с вихрами не ходить и с косами. И вот уже зовут по отчеству, а в детство заглянуть так хочется…» Узнали? Или совсем уж беспросветная: «Ничто на земле не проходит бесследно. И юность ушедшая всё же бессмертна. Как молоды мы были…» Э-хе-хе. Как же молоды и счастливы мы были тогда.
Были в нашем репертуаре и пиратско-разбойничьи песни. Помните вот такую, например: «И в воздухе сверкнули два ножа. Пираты затаили все дыханье. Все знали атамана, как вождя, ой-ли, и мастера по делу фехтованья». Или вот эту: «Зайдя в тот ресторан, увидев англичан, французы стали все разозлены. И кортики достав, забыв морской устав, они дрались, как дети сатаны». И даже такую: «У ней такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки. Уходит капитан в далекий путь, оставив девушку из Нагасаки».
Пели мы и военные песни. Очевидно, будучи детьми участников войны, на генном уровне хранили в себе память о ней. Среди любимых была, например, о Вите Черевичкине из города Ростова, который не дал фашистам издеваться над голубями и был убит. Обычно наши девчонки в этом месте начинали пускать на волю слезинки. Ничего не поделаешь, уж очень жалостливая песня. А ещё были «Десятый наш десантный батальон», «У деревни Крюково погибает взвод», «Прощай, Маруся дорогая, и ты «КВ» - братишка мой. Тебя я больше не увижу, лежу с пробитой головой».
Были в нашем дворовом репертуаре песни не о войне, но о солдатах, об армии. Нам ведь всем предстояло служить в армии, о том, что можно как-то «откосить» мы тогда и думать не думали. Песни эти были по большей части бравые: «Не плачь, девчонка», «Аты-баты шли солдаты с песней на парад», «Идёт солдат по городу». Были и народные, трагические. Ну, помните, например, как паренька призвали в армию, он стал лётчиком, а друзья написали ему письмо, что она другому отдана. И тогда лётчик решается на страшное: «Ну что ж, не любит, так и не надо, зато её я так люблю. Ну что мне стоит подняться в небо и сделать мёртвую петлю». Жуть. Мало того, что сам погиб, так ещё и государственный самолёт угробил. Но мы пели, нам песня нравилась.
Много песен было и о любви – куда без неё! Но тут не хватит места, чтобы перечислить хотя бы самые яркие.
Но пели мы не всегда. Чаще, собираясь в дворовые команды, наигравшись в наши игры, мы беседовали. Рассказывали друг другу истории, порой очень страшные. Не эти детсадовские про чёрную руку и красную простыню, а те, что, как уверял один знакомый парень (одна знакомая тётенька или старинный друг отца – так даже правдоподобней), случились недавно в соседнем городе или на другом конце Майкопа. Как один инженер не вернулся домой, а на соседней улице нашли его ботинки и записку, написанную по-японски…
Любили мы обсуждать увиденное недавно кино, облекая знакомые эпизоды в яркие и неожиданные подробности. Так однажды, посмотрев фильм «Туманность Андромеды», поздним вечером я, пересказывая сюжет, как бы между прочим, заметил, что эти страшные, безжалостные, невидимые глазу медузы-убийцы живут и перемещаются в темноте. Вот, может, и сейчас они бесшумно подбираются к нам, чтобы всосать в себя какую-нибудь несчастную девочку. Обычно мы засиживались в беседке допоздна, но в этот вечер всем почему-то срочно захотелось домой. За пять минут беседка опустела. Насмеявшись вволю над трусостью моих товарищей, я тоже отправился к своему подъезду. Был тёмный вечер. Луна и звёзды скрылись в облаках. Неприятный холодок побежал по моей спине. Чего это вдруг? Что это там у меня за спиной? Космическая медуза? Стремглав кинулся я по ступенькам, в пару мгновений взлетев на свой пятый этаж. Вот ведь нагнал страху, аж сам испугался.
Но чаще всего разговоры наши были добрыми и весёлыми. Как добрым и весёлым, радостно-счастливым было наше самое лучшее в мире детство. Детство мальчишек и девчонок семидесятых.
8. Праздники нашего детства.
Сейчас, с высоты (хе-хе) прожитых лет, сквозь снег седин, блеск лысин мудрых (вот ведь загнул, подлец) я точно знаю, что самым главным праздником моего детства было само детство. Вспомните. Эта милая ежедневная и ежечасная беззаботность, эта наивная беспечность отношения ко времени, эта святая простота восприятия окружающего мира, торжество непрестанной игры, радость маленьких победок, сплетённых в одну, единую, большую победу добра над злом, справедливости над неправдой.
Каждый день дарил новое великое открытие и новый осколочек огромного счастья. Рядом были любимые мама и папа, надёжные друзья и замечательные подруги. А если выменяешь на старый перочинный ножичек у соседа Витьки Михнюка парочку новеньких оловянных солдатиков – это ли не праздник? А если команда твоего дома в трёх партиях разнесла в пионербольной битве недотёп из двадцатого дурдома (так называли мы дом и обитателей дома №20 по нашей улице) – разве это не повод для праздничного ликования? А если папа принёс тебе японскую жвачку, и ты великодушно раздариваешь всем дворовым друзьям и товарищам по маленькому кусочку, а кому не досталось, так и быть, даёшь пожевать свою, что жуёшь с самого утра, - это ли не образец детского праздника? А походы в кино? А просто походы в лес всем классом? А арбуз в знойный августовский полдень?
И всё же в жизни каждого из нас в семидесятые, а потом и в восьмидесятые были два самых главных праздника. Их ждали. Считали дни, оставшиеся до их наступления. О них грезили. Это, конечно же, день рождения и Новый Год. Я не прав? Конечно, прав! Ещё бы.
И оба праздника таили в себе, кроме подарков, гостей, угощения, игр, поздравлялок, самое главное – ожидание обязательного, неминуемого чуда. Именно так. В стране сплошного атеизма и смертельной битвы государства и общества с суевериями были-таки у каждого человека, ну, пусть не у каждого, пусть только у детей и подростков, были два дня, когда трещали по швам все атеизмы, все научные коммунизмы, все материализмы и прочие «измы», о которых мы по малолетству ещё ничего не знали и не хотели ничего знать. Два дня, в которые обязательно, непременно и неотвратимо должно произойти чудо.
Вот, Новый Год. Я до сих пор, под звон кремлёвских курантов, каждый раз загадываю желание, твёрдо веря, что оно обязательно сбудется. А уж в детстве! И не деду Морозу, нет, не сказочной Снегурочке обращены были эти желания. Мы, кстати, очень рано узнавали, что никаких дедов Морозов в действительности не существует. Мы загадывали желания и верили, что исполнится, потому что… Потому что вот так! Вот так и всё! Иначе невозможно. Иначе быть не должно и не будет. Иначе, без таких вот новогодних чудес сама жизнь теряет краски, цену и смысл.
А с дедом Морозом у меня лично вышла вот такая смешная и одновременно грустная история. Мне было года четыре. Да, точно, четыре. В детский садик я не ходил. Ну, потому что попытка определить меня в такое заведение обернулась полным провалом. Очень хорошо помню тот день, уж простите, расскажу. Мне тогда едва исполнилось четыре года. Мама отвела меня в садик за два квартала от нашего дома. Мне всё понравилось: обилие игрушек, дружелюбные детки, ласковые воспитательницы. До обеда я играл, разучивал дурацкий танец «Пяточка, носочек, раз-два-три». Затем вместе со всеми поел щей и манной каши. Но, когда новые мои товарищи стали укладываться спать, мне стало скучно. Я тихонько мимо дремавшей нянечки проскользнул в коридор. С трудом, после нескольких попыток, открыл массивную входную дверь (мама потом удивлялась, как я смог это сделать, ведь и взрослый человек справлялся с этой дверью, приложив немалые усилия) и поскакал домой, словно лихой будёновец на верном вороном коне.
Была паника, была взбучка, был угол и всё такое, но в садик я больше не ходил, а воспитывался себе дома под присмотром прабабушки Вари. Эта моя прабабушка в три года научила меня читать по букварю, который, кстати, стащила у соседки-цыганки. Честное слово! Она у цыганки, а не наоборот. Бабушка Варя разучивала со мной разные стихи. Одно из них, весьма сложное для четырёхлетнего мальчика, я помню до сих пор: «Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене».
Именно это стихотворение я и решил процитировать на новогоднем утреннике тысяча девятьсот семьдесят второго года, на первом в моей жизни новогоднем утреннике.
Пригласили меня соседи. У друга моего Серёжки Ширяева двоюродная сестра училась в седьмой школе. А школа эта тогда размещалась в двухэтажном здании на углу улиц Советской и Майкопской, на нашем квартале. Родители этой девочки взяли на утренник племянника Серёжу, а заодно и меня. Пусть повеселятся. Жалко что ли?
Попасть на «Ёлку» было, конечно, заветной мечтой дошколят. Ведь здесь были и дед Мороз (настоящий, я в это ещё свято верил), и Снегурочка, и хороводы, и знаменитое: «Ёлочка, зажгись!». Были игры, конкурсы, загадки. Детки (учащиеся начальных классов) пели песенки и читали стишки.
И вот, когда очередной октябрёнок закончил чтение очередных зимне-новогодних виршей, и дедушка Мороз с настоящим красным носом заученно изрёк:
- Ну, спасибо вам, ребятишки, порадовали старика.
Вперёд, к ёлке выдвинулся я.
- Стихи! Владимир Маяковский! Разговор с Лениным!
И вдарил. Про комнату, про фотографию, про то, что «очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг… кулаки и волокитчики, подхалимы, сектанты и пьяницы (рукой при этом я указал на застывших в изумлении октябрят и их учителей)». Про то, что «мы их всех, конечно, скрутим (я потряс сжатыми кулачками, как учила бабушка Варя), но всех скрутить ужасно трудно»…
Дед Мороз едва не подавился своим красным носом.
- Мальчик, сколько же тебе лет? – едва выдавил он из себя.
- Четыре! – гордо извлёк я, победно взирая на указанных мною ранее подхалимов, сектантов и пьяниц.
Победно потому, что твёрдо знал, теперь-то уж главный приз и подарок утренника будет в моих руках. А как же иначе?
Но утренник продолжился своим чередом. Детки снова водили хороводы, пели песенку про ёлочку, родившуюся в лесу. Затем, наконец, стали раздавать подарки. Раздали всем… кроме меня.
Я ещё не знал, конечно, что за подобные подарки заранее родители октябрят заплатили соответствующие суммы денег, что коммунизм ещё не наступил и неизвестно, когда наступит. Но уж малюсенькую-то конфеточку, гнилую мандаринку можно же было вручить такому выдающемуся исполнителю стихов про Ленина?
Это я сейчас понимаю: сценарий, смета и всё такое. Но тогда! Необъятное чувство несправедливости ткнуло мне костлявыми пальцами сразу в оба глаза. Но я сдерживался, не плакал. Я ещё надеялся, что вот сейчас, вот-вот, и ещё вот-вот произойдёт чудо.
Но тут дедушка Мороз заголосил с надрывом:
- Бедный, бедный я дед Мороз. Два мешка подарков я вам принёс…
И что-то там ещё, чего я уже не слышал и не видел, поскольку предательская пелена солёной влаги застилала мальчишеское голубоглазье.
Детки ещё что-то спели, похлопали в ладоши и стали расходиться. А я всё стоял и стоял. Один. Перед горящей волшебными огоньками ёлкой.
- Ты что, малыш? – сказала мне тётенька-техничка с веником и шваброй в руках, - Ёлка закончилась. Иди домой.
И я пошёл. Словно во сне шёл я по длинному школьному коридору и остановился только у раскрытой двери одного из кабинетов. Там разоблачался дед Мороз. Он снял красный с золотыми и серебряными звёздами халат, снял белые из ваты усы и бороду. И тут я увидел самое страшное – дед Мороз оказался обычной советской тётенькой.
О, как я рыдал! Как безутешно рыдал я весь день. И не потому, что не получил подарка, а только потому, что стал невольным свидетелем гибели одного из новогодних чудес.
А всё равно. До сих пор Новый Год – добрый семейный праздник - для меня любимый. Для меня и для очень многих, кто также, как я, родом из детства, из моего далёкого детства.
Ну, а день рождения – это даже не праздник, нет. Это фейерверк детской радости, фонтаны долгожданного счастья. Именно долгожданного, ведь ждать своего нового дня рождения мы начинаем на следующий день после предыдущего. К сожалению, далеко не каждая семья могла себе в те времена с размахом, с гостями отмечать дни рождения своих любимых чад ежегодно. Иногда ограничивались лишь НУЖНЫМИ подарками: новыми ботинками, новенькой школьной формой, хорошей, подчёркиваю, ХОРОШЕЙ книгой, в более поздние времена, в восьмидесятые, купленными по знакомству кроссовками или фирменной (из Венгрии, например) маечкой. При этом и именинный торт, и лимонад, и марочное вино (для родителей и их гостей, пришедших поздравить юного именинника) были неизменными.
Я говорю «именинника», потому, что в семидесятые-атеистические мы не делали различия между именинами и днями рождения. Просто о таких различиях мы не знали. Поэтому неизменно пели, водя хоровод вокруг виновника торжества: «Как на Серёжкины (Витькины, Маринкины, Ирочкины) именины испекли мы ка-ра-вай. Вот такой вы-ши-ны, вот такой ши-ри-ны. Каравай, каравай, кого любишь вы-би-рай!»
А кого выбирать? Ведь в этот день, тем более, когда родители решили широко отметить праздник своего дитяти, и гости – друзья с нашего двора, одноклассники и даже кое-кто из двадцатого дурдома (сегодня, так и быть, можно) принесли кучу подарков. В этот день, кажется, любишь всех, абсолютно всех, ну, кроме, конечно Гитлера, училки по математике и завуча нашей школы.
А подарки! Какие сегодня тебе подарили подарки! Тут и набор новеньких солдатиков (именно о таких и мечтал весь этот год), и пистолетик, стреляющий пистонами (не хуже, чем у Серёжки из третьего подъезда), и вечная авторучка с фонариком (можно писать в темноте). А родители подарили набор пластмассовых рапир и масок для фехтования. А папин начальник, весьма важный дядя, подарил огромного плюшевого пса (совсем, как Шарик из любимого фильма «Четыре танкиста и собака»). А бабушка с дедушкой… Да что говорить? Подарками заставлен целый стол.
А теперь давайте играть, а потом за стол. Праздничный торт, конфеты «Птичье молоко», ситро, крем-сода уже заждались, когда малыши начнут их уничтожать. И плюс ко всему, на десерт будет мороженое. А как же! Пировать, так пировать!
Я очень любил свои дни рождения. С самого первого, которое помню. Мне тогда исполнилось всего три годика. Отчётливо запомнилось то августовское дождливое утро. Мама с папой ушли на работу, а бабушка Варя ещё пару дней назад уехала в Краснодар к подружке.
Я один. Только что проснулся и лежу в своей кроватке. За окном серый, скучный день, который все вокруг ещё вчера называли особенным. Ничего себе особенный. Из окна нашей полуподвальной квартирки мне видны ботинки и сапожки редких прохожих. Видны капли на стекле, собирающиеся иногда в струйки. Такие же капли сейчас и на моём лице. Я плачу. Мне всего три года и это простительно. В комнате сумрачно, но вылезти из-под одеяла и зажечь свет не хочется да и страшновато. Почему страшновато? Да кто же знает, какой подарок к моему дню рождения приготовила темнота в коридоре. Может, там прячутся фашисты или беляки? Вот, слышите? Кто-то стучит по крыше. Конечно, это дождь. А если нет? Если это вражеский враг настукивает своим сообщникам тайные знаки?
Нет! Я не хочу! Не надо мне такого дня рождения! Слышите, как перебивая звуки на крыше, бьётся моё сердечко? Но нет, стук становится всё сильнее. И стучит уже вовсе не на крыше. Кто-то настойчиво стучит в нашу дверь. Кто? Гитлер? Колчак? На ватных ножках я медленно передвигаюсь к двери. Открыть не решаюсь и спросить боюсь.
И вдруг из-за двери живой голос:
- Олежка, ты дома?
Я узнал. Это соседка Ася Сташ! Её недавно приняли в пионеры, и она уже ужасно взрослая.
- Дома, дома! - визжу я от радости. И скорей, чтобы Ася не превратилась в туманную дымку или просто не исчезла, отворяю дверь.
- Ты чего плачешь? – спрашивает Ася.
- Страшно. По крыше кто-то стучит.
Мы слушаем вместе.
- Это дождик, глупенький. Не бойся. У тебя ведь сегодня день рождения. Я тебя поздравляю. Вот тебе от меня подарки.
Она достаёт из маленькой сумочки пластмассового размашесторогого оленя, царственно стоящего на пластмассовой скале, и поролонового Мальчиша-Кибальчиша. Первые подарки на день рождения в моей жизни. Как же я несказанно рад! Ася ещё что-то говорит, но я не слышу. Я приплясываю от радости. Она смеётся, целует меня в лоб и уходит.
Пусть уходит. Мне теперь ничего не страшно. У меня ведь теперь есть царь-олень, есть отважный Мальчиш-Кибальчиш. И есть настоящий день рождения.
Потом пришли мама, папа, приехала бабушка. Был торт, была крем-сода, были другие подарки. Хорошо! А твоего оленчика, Ася, я хранил ещё очень-очень долго. А поролоновое тепло того Мальчиша ощущаю, не руками – сердцем, до сих пор, как далёкое, но такое родное и важное тепло своего детства.
9. Лето у бабушки.
А на каникулах я, как и многие мои товарищи, ездил в гости к бабушке и дедушке. Бабушка была жуткая хлопотунья, а дедушка, даже будучи пенсионером, продолжал шоферить, крутить баранку, как он сам любил выражаться. Жили они в самом красивом, самом лучшем городе Советского Союза… Тут каждый из вас может назвать тот город, который, как вам кажется только и мог носить звание лучшего города страны. Для меня таким городом был Кисловодск. О своём детстве в Кисловодске я могу рассказывать не то что часами. Неделями. Месяцами. Но, чтобы не прослыть пустомелей, для примера, я расскажу всего об одном, самом обычном дне из бесконечной череды счастливых дней, проведённых мной в летнем Кисловодске, в самом счастливом детстве семидесятых. Итак.
О, что это был за день! Столько счастливых мгновений и одновременно досадных неприятностей вобрал он в себя, что могло бы хватить на целую неделю, а то и больше! Но, тем не менее, это был обычный день обычного кавказского лета. Вот всё по порядку.
Проснулся я рано. В Кисловодске, у бабушки я всегда просыпался рано. Ну, как можно спать, когда за окном творятся чудеса. Правда-правда, не смейтесь, я расскажу. Кисловодск – волшебный город, здесь ежедневно случаются вполне себе обыденные чудеса: неповторимые рассветы, детский звонкий смех, тенистая прохлада в царстве июльского зноя и так далее. А сколько больных людей здесь получают исцеление, и не сосчитать.
Но вернёмся именно в то, удивительное утро. Итак, проснулся я рано, оттого, что из-за Крестовой горки мне в лицо хитрое солнышко плеснуло целый фонтан икрящегося добром и теплом золота. Ну, скажите мне, пожалуйста, как же можно после этого спать? Когда вот оно, играет на твоих руках, слепит глаза, щекочет щёки, настоящее, не пиратское. Золото горного утра!
Я быстренько оделся, наскоро почистил зубы и умылся ледяной водой из рукомойника и тихонечко, чтобы не разбудить родителей, выбрался на веранду и замер. Двор купался в солнечном свете и кружащем голову утреннем озоне, щедро разбрызгивая на цветы и бурную листву кристаллы росы. На цыпочках, по скрипящим ступеням выбрался я во двор и, расставив руки, словно стараясь обнять, ринулся в самую гущу рождавшегося курортного дня. Нырнул с головой, заработал ногами. Стоять на месте или просто там идти, словно в какую-нибудь там школу (брр), я, конечно, не мог, а потому скакал вприпрыжку вокруг дворовых клумб с пахучими розами, нарядными флоксами, степенными бархотками. Было весьма зябко, но я совсем не придавал значения таким мелочам, а просто летел, как летают во сне, раскинув крылья-руки и слегка отталкиваясь от земли пружинами, некогда бывшими твоими собственными ногами. Где-то внизу остались уютный дворик, ласково журчащая речка Берёзовка, корпуса сонных ещё санаториев и величие бескрайнего курортного парка. Я летел по вызолоченному и вместе с тем синему-пресинему небесному чуду туда, где за Бермамытом, чуть строгий, для порядка, ждал меня старик-великан Эльбрус.
- Эй-е-ей! – кричал я ему, - дедушка Эльбрус! Доброе утро! Доброе, доброе, доброе Утро!!!
- До-о-о-оброе утро! – гулко эхом отзывался Эльбрус, снисходительно посмеиваясь над щенячим восторгом глупого маленького мальчишки.
- Доброе утро, единым хором вторили другие горы, их ледники, альпийские склоны и нетерпеливые горные потоки.
Ах, как же хорошо! И как жаль, что ещё спят мама и папа. Спят мои друзья Димка Шмидт, воображала Инночка, смешливая болтушка Маринка. Как жаль, что они не видят ВСЕГО ЭТОГО! Чуда! Ну, разве можно спать в такое утро?
Ах, нет. Не все спят. Проснулась моя мама и не стала кричать в окно, чтобы не будить спящих соседей. А спустилась во двор.
- Сынок, ты почему убежал, не предупредив меня? Я проснулась, а тебя нет. Я испугалась.
- Ну, что ты, мама! Что могло со мной случиться? В такое утро!
- Какое утро, сынок?
- Да разве же ты не видишь, мамочка? Оно же волшебное. Смотри!
Я взмахнул рукой, словно какой-нибудь волшебной палочкой, и мама вдруг поняла, что сегодня действительно удивительное утро. Солнечное, ласковое, щедрое, такое, как когда-то бывало в её уже, увы, ушедшем навсегда детстве. Мама прижала меня к себе, едва удерживаясь, чтобы не поскакать вприпрыжку вместе со мной вокруг этих знакомых до бешеного стука в сердце клумб, где когда-то они, вместе с её мамой – моей бабушкой сажали флоксы, розы и бархотки.
- Эй-е-ей! – кричало нам солнце, - Доброе утро!
- Доброе утро! – вторил просыпающимися деревьями и птицами солнечный город.
Доброе утро.
+ + +
После завтрака к нам забежала соседская Маринка, и мы стали играть в комнате. Мама с папой отправились куда-то по своим делам, нам никто не мешал, и мы могли полностью погрузиться в свои детские игры. Вдвоём играть было не так интересно, но к счастью забежал Димка, и тут уже игра могла получиться.
- Ну, во что играем?
- Да вот хотя бы в эти…
Димка указал на лежащие на журнальном столике две красивые тяжёлые железяки.
- Ух ты! – сказала Маринка, - а что это?
- Не знаю, – отозвался я, - это дядя Костя принёс. Какие-то колечки.
Дядя Костя занимался альпинизмом. Наверное, эти колечки были от его снаряжения. Железяки и правда походили на вытянутые колечки. Сбоку, в одном месте колечки эти имели секрет. Если надавить здесь посильнее, железяка прогибалась вовнутрь, словно раскрывая волшебное кольцо.
- Это волшебные кольца, ребя! – завопил я, - Они исполняют желания.
Мы стали тискать эти кольца, пока Маринка до крови не защемила пальчик. Естественно, расплакалась. Девчонка, чего вы хотите. Я, между прочим, тоже защемил, колечки-то тугие, и ничего, не плачу. И Димка защемил. И тоже не плачет. Скулит только слегка. Ну, это нормально. Словно раненый колчаковским генералом чапаевец. Стонет, но не плачет. А Маринка расплакалась. По её маленькой, почти игрушечной ручке струилась тоненькая красная полоска. Мне стало ужасно жаль соседку. Я вытер ей пальчик носовым платком и сказал утешительно:
- Не плачь, Марина. Это всё дурацкие железяки виноваты. Я тоже пальцы прищемил. Больно.
- Давайте их накажем, - перестав скулить, загорелся идеей Димка.
- Ура! Давайте!! – заорал я, не зная, правда, как можно наказать неживые железяки.
Мы стали бить кольца друг о друга до тех пор, пока не прибили Димке ещё один палец. Димка заорал дурным голосом, совсем, знаете ли, не по-чапаевски. От этого крика Маринкины глазки снова наполнились слёзками. И тут я понял, что так замечательно начавшийся день может прямо сейчас, на этом самом месте скиснуть в слезах и криках моих товарищей, и, чтобы не допустить этой трагедии, я предложил:
- А давайте их ещё как-нибудь накажем.
- Давайте, - сразу перестав орать, откликнулся Димка, - давайте их выкинем!
- Правильно, - всхлипывая, сказала Маринка, - Раз они все такие гадкие. Давайте их выкинем в речку.
Глаза у Димки засверкали. Он схватил железяки, повторяю, весьма тяжёлые и одну за другой швырнул в раскрытое окно в бурлящую на валунах, текущую под самой стеной дома Берёзовку. Всё произошло так быстро, что я даже не успел подумать о возможных последствиях. А зря.
- Ура, ура! – радовались Маринка и Димка. Они стали прыгать и скакать, взявшись за руки. Мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к этому танцу дикарей только что казнивших железных пришельцев из другого мира.
- Чему это вы так радуетесь, бродяги? – в дверном проёме показалась сияющая улыбкой голова дяди Кости, родного брата моей мамы.
- Ура, ура! Мы наказали их»! Мы наказали эти противные железяки! Ура!
- Ну-ну, - дядя Костя снисходительно похлопал меня по плечу, пожал руку Димке и подмигнул Маринке, - Молодчики, так держать! А какие железяки-то?
- Дурацкие. Мы о них все руки до крови поранили.
Маринка показала дяде Косте свежую ссадину на пальчике.
- Ого, - одобрительно прогудел дядя, - Ранение по полной программе. Правильно сделали, ребята, что наказали эти ваши железяки. Ну, ладно, играйте, а мне пора по делам. Так, куда же я их запрятал?
- Дела?
- Ха-ха. Смешной мальчик. Дела, к сожалению не запрячешь. Нет. Не могу найти свои титановые карабины.
Дядя Костя стал тщательно искать что-то на столе, в буфете, даже под кровать заглянул. Ничего не нашёл вышел в соседнюю комнату. Там он о чём-то громко спорил с бабушкой. Бабушка заглянула к детям:
- Олежка, Марина, Дима, вы не видели дядин Костин инструмент?
- Нет, не видели.
- Куда же могли подеваться эти твои железки?
- Это не железки, мама, а чистый титан. Ты знаешь, сколько они стоят? Только позавчера их получил. Они держат на любых скальных породах. Специально забрал их домой, чтобы ни дай Бог не потерять. Ребята, Олежка, Марина, Дима, вы и в самом деле не видели мои карабины? Такие круглые металлические баранки?
- Тяжёлые?
- Ну, увесистые.
- Это, наверное, те самые наши дурацкие железяки. Но ты не переживай, дядя Костя, мы их выкинули.
- Как выкинули? Куда?
- В речку. Плюх только и…
- В речку? – дяде Косте стало плохо. Он схватился за сердце, потом за голову, потом за ремень.
- Костинька, Костинька, я тебя умоляю. Это же дети.
- Дети?! Это не дети. Это палачи! Изверги! Я им сейчас устрою железяку.
Димка, на всякий случай, залез под диван. Маринка разрыдалась. А я превратился в соляной столб. Дядя Костя исчез, оставив перепуганных детей в руках расстроенной бабушки. До самого обеда сантиметр за сантиметром обследовал он дно стремительного речного потока. И один карабин всё-таки нашёл. Его, несмотря на вес, унесло теченьем метров на пятьдесят от места падения в воду. Второй карабин так найден и не был. Слишком уж быстра и коварна была наша горная речушка. Берущая начало в горах, она словно отомстила покорителю гор, навсегда спрятав в своём ледяном чреве инструмент скалолазов. Дядя Костя очень сердился на племянника и его друзей. Он подчёркнуто целых три дня не разговаривал с ними потом и даже не подарил мне специально купленную шоколадку. В этот день, после обеда он, ужасно хмурый ушёл к друзьям, заявив, что ночевать сегодня не придёт.
+ + +
А день, между тем, был всё ещё чудесный. После обеда мы с Димкой, Маринкой и Инночкой Потаповой играли во дворе. От улицы двор отделял невысокий забор из каменных плит, с внутренней стороны которого был высажен кустарник в виде живой изгороди. Листья сирени хорошо было использовать при игре в магазин. Нет, я понимаю, конечно, магазин, как и прочие там дочки-матери – исключительно девчачья игра, но девочки же играли с нами в войнушку и шпионов. Почему бы и нам ИНОГДА не сыграть в их глупые игры, поддержать, так сказать, компанию?
Итак, мы играли в магазин, и обычно игра эта протекала без каких-либо недоразумений. Сюжет прост. Ты приходишь в некое заведение, где продают всякие камни, палки, прочий мусор, выдавая это за хлеб, колбасу и полезные для дома и хозяйства вещи. Протягиваешь продавцу деньги-листья. Он вручает тебе твой мусор, простите, полезные товары, да ещё и сдачу даёт в виде всё тех же листиков-денег. Дурацкая игра, согласен. И вот в ходе этой дурацкой игры Димка Шмидт затеял очередной спор. А надо вам сказать, что парень он, конечно, был славный, но поспорить любил до жути. Споры эти обычно были бурными и частенько заканчивались каким-либо подобием потасовок.
Вот и на этот раз Димка решил высмеять ребячьи деньги, и это при том, что ещё вчера сам «расплачивался» в нашем «магазине» этими самыми деньгами.
- Ой, насмешили, ой, не могу! Деньги! Ха-ха-ха-ха! Не могли нарисовать что ли? Или вы ещё писать не умеете?
- Деньги, как деньги, - вступился я, хотя, откровенно говоря, мне и самому не нравилась вся эта возня с девчачьим магазином, - Деньги, как деньги. Нам и такие нравятся.
- Никаких денег из листьев не бывает.
Конечно, не бывает. Это каждый ребёнок знает. Но спор – есть спор. Отступать поздно.
- Это у тебя не бывает. А у нас, представь себе, бывает.
- Тогда я сейчас у вас весь ваш магазин куплю.
- А вот и не купишь!
- А вот и куплю!!
И Димка помчался к кустам сирени и начал в охапку рвать листья.
- Подумаешь, - сказала Инночка, - А мы себе ещё больше денег нарвём. Пошли, девочки.
Девочки! Нет, вы слышали? Дать бы ей леща за такую фамильярность. Хотя сейчас не до этого. Сейчас надо показать этому спорщику и воображале Димке, кто во дворе главный.
- Пошли! – заорал я так, что стая воробьёв ринулась от нас врассыпную.
В считанные минуты несчастный куст сирени был ободран до ниточки, простите, до последнего зелёного череночка. Первым это безобразие заметил дядя Жора – продавец зоомагазина (настоящего). Большая стеклянная витрина зоомагазина глядела прямо на наш двор.
- Это что же такое делается, люди добрые? – завопил дядя Жора, выбегая на улицу, - Это откуда, я вас спрашиваю, на нашу голову взялись-таки эти малолетние преступники, по которым давно уже плачет тюрьма? Это на каком-таком, скажите мне, основании они уничтожают нашу природу?
Дядя Жора, прихрамывая, зашёл в наш дворик. Глазам его предстала отнюдь не радостная картина: кустам сирени был нанесён, выражаясь газетным языком (именно так потом всем и объяснял дядя Жора), непоправимый урон. Листья, вместе с обломками веток были повсеместно разбросаны по аккуратным дорожкам нашего дворика. И одну такую ветку, к своему несчастью, я всё ещё держал в руках.
Дядя Жора был добрый человек. Он никогда не бил детей. До этого дня. Мы знали, что он воевал, был ранен, и вот уже почти тридцать лет работает здесь, в кисловодском зоомагазине, продаёт любителям природы рыбок и попугайчиков. Хотя, если честно, не очень-то любил дядя Жора продавать своих питомцев. Плохой он был продавец. Всегда расстраивался, когда очередной толстяк-мальчишка вместе со своей не менее толстой мамашей уносили из его магазина парочку чудесных волнистых попугайчиков или певунью канареечку.
Однажды, спустя лет восемь, после описываемых событий мне здорово влетело от дяди Жоры, и влетело справедливо. Это было время, когда каждый уважающий себя пацан просто обязан был иметь собственную «выдрочку» (рогатку из стальной прочной проволоки) и набор алюминиевых шпулек к ней. Мы тогда играли в снайпера Зайцева – был такой знаменитый герой Сталинградской битвы. Сначала мы стреляли по деревьям, а затем перешли на воробьёв. К счастью, стрелки мы были неважнецкие. Воробьи особо не пострадали, но дядя Жора из своего магазинчика увидел это безобразие, выбежал с удивительной для инвалида сноровкой на улицу и хорошенько накрутил мне, как заводиле, уши. Долго они горели. Ну, ничего не поделаешь, раз виноват, так виноват.
Вот и в тот день дядя Жора был настроен решительно. Но видимо час справедливого наказания моих лихо оттопыренных ушей тогда ещё не пробил. В последний момент, когда наказующая рука зоопродавца была уже занесена над моим ухом, раздался спасительный мамин голос:
- Что здесь происходит?
- Это ваш ребёнок, мадам?
- Да, это мой сын.
- Очень плохо, мадам. Вы на вид весьма интеллигентная женщина. Посмотрите, что-таки натворил этот малолетний преступник, вместе с другими сорванцами. Они же полностью уничтожили все живые растения вокруг. Мадам, этих хулиганов необходимо примерно наказать, иначе завтра они могут оказаться где? А я вам скажу, мадам, завтра эти малолетние преступники могут оказаться в тюрьме. Так что, будем-таки вызывать милицию?
- Простите, дядя Жора. Вы правы. Этих хулиганов надо наказать. Я думаю, что на первый раз…
- На первый и последний.
- Да-да. На первый и последний раз мы не станем прибегать к помощи милиции. Поверьте, эти сорванцы, как вы говорите, будут примерно наказаны.
- Я очень на это надеюсь, мадам.
Мама отправила меня домой и велела до вечера стоять в углу. Родители моих товарищей, естественно, тоже будут поставлены в известность о подвиге их любимых чад. Мама собственноручно собрала все оборванные листья и поломанные ветки в одну большую кучу, а дядя Жора пообещал свезти этот теперь уже мусор на свалку.
Я шёл домой, как на каторгу. День, казалось бы, был окончательно испорчен. А ведь как начинался-то. Сказка просто. И вот теперь меня ждал этот ненавистный угол. Нет, поделом конечно, но всё-таки обидно. Из-за каких-то листьев и из-за какого-то Димки. Конечно, и я хорош. Не стоило связываться с дураком, спорить. И ведь именно сегодня мы с ребятами хотели устроить вечером, во дворе большой концерт-представление. Маринкина мама специально для этого сшила большой занавес, а Инночка приготовила для своего номера костюм феи, расшитый звёздами. И вот теперь концерт, пожалуй, не состоится. С досады я махнул по воздуху рукой.
«Дзынь, дзянь, чи-упп! Ба-бах!» - взорвалось что-то рядом со мной. Только сейчас я опомнился. Какой там концерт. Я стоял в длинном коридоре второго этажа нашего коммунального дома, а вокруг меня сыпались осколки разбитого стекла. Надо вам сказать, что дом, в котором жила моя бабушка, и куда я много-много лет приезжал по нескольку раз в году был до революции гостиницей, где останавливались приезжавшие на воды банкиры, музыканты, важные архитекторы. Все комнаты на двух этажах выходили в один общий коридор, причём, не только двери, но и большие окна комнат, которые открывались наружу. Поэтому всем гостям и временным жильцам гостиницы, а затем и хозяевам квартир нужно было быть очень внимательными, чтобы ненароком не налететь в коридоре на раскрытое окошко. Вот об этом-то, погружённый в свои нелёгкие мальчишеские думы, я и позабыл, когда брёл в нашу квартиру, чтобы занять положенный мне угол. Позабыл и, взмахнув рукой, нечаянно, повторяю НЕЧАЯННО разбил стекло.
На шум мгновенно сбежались жильцы со всего этажа. Коммунальный дом моей бабушки представлял собой весь Советский Союз в миниатюре. Здесь жили немцы Шмидты и Шкарлет, армянка тётя Гаяне, еврейка Левитина, карачайка Марина, украинцы Бабиченко, русские Потаповы и Волковы, а ещё грузины, осетины и даже один узбек. И вот теперь представители всех этих наций и общин столпились вокруг меня, словно на фестивале интернациональной дружбы, и коридор наполнился бесперебойным гулом вопросов, упрёков, советов, угроз и сочувствий. Не выдержав всего этого, я, простите, разрыдался. Абсолютное большинство соседей тут же кинулось меня утешать и ругать нерадивых хозяев погибшего окна, которые, скорее всего, нарочно выставили своё стекло настежь, чтобы малые дети отрезали себе руки. А между тем, на пол из моего пальца действительно упало несколько крупных капель крови. Увидев их, я заревел ещё сильнее На шум прибежала моя бабушка. Меня увели в нашу квартиру. Хозяева разбитого стекла публично и клятвенно заверили всех собравшихся, что сами застеклят разбитое окно, что они не имеют к несчастному мальчику, едва не оставшемуся без руки, никаких претензий и всё такое. Мне замазали палей зелёнкой и туго забинтовали руку. Соседка, накладывавшая бинт, заверила мою бабушку и других сочувствующих соседей, что осколков стекла в порезе нет, и что жить, скорее всего, я буду.
Меня уложили в постель (и это вместо обещанного угла), дали выпить несколько капель валерьянки и оставили в комнате одного. Вскоре пришла испуганная мама. Ей уже рассказали о том, что случилось, и она не стала досаждать мне расспросами. Она опустилась перед моей кроватью на колени и стала гладить меня по голове самой мягкой и самой нежной ладонью на свете.
- Мама, - тихо сказал я, - Прости меня. Я, честное слово, не хотел.
- Тише-тише, мой мальчик, успокойся. Я всё знаю. Подумаешь, стекло. Ну, с кем не бывает? Все мальчишки на свете бьют и будут бить стёкла. На то они и мальчишки.
- Мама, и листья рвать я не хотел. Так получилось. Мне так жаль бедные листочки. И веточки.
Я снова заплакал.
- Ну, что ты, сынок, вырастут новые листики, ещё лучше прежних. Но рвать их не надо. Тебе было больно, когда ты порезал руку? И им тоже больно.
- Я знаю, мама. Я теперь это точно знаю.
- Мама. Я всех подвёл. Теперь концерта не будет…
И всё же концерт состоялся. Зрителей собрался целый двор. И не только жильцы бабушкиного дома, но и жители из седьмого дома, куротники из санатория «Колос» и просто случайные прохожие, привлечённые игрой баяна, звонкими детскими голосками и дружными аплодисментами. Концерт удался на славу. Такие концерты во дворах, в семидесятые годы были не редкостью и всегда тепло встречались зрителями. Вот и в тот день успех был полный. Маринка и Инночка танцевали «Польку-бабочку». Я читал стихи. Мы пели хором «Я гляжу ей в след. Ничего в ней нет». Даже Димка Шмидт присоединился к нашему хору, и его мама плакала от восторга, словно её чадо было солистом какого-нибудь Большого детского хора – Серёжей Парамоновым, известным всему Советскому Союзу. Затем Инночка в костюме феи показала наивные и смешные фокусы, Маринка плясала кавказский танец, а старший брат Маринки Саша сыграл на скрипочке какую-то сюиту.
А затем наступил мой музыкальный номер. В детстве я довольно неплохо пел. Нет, правда-правда. Меня вывела бабушка. Я был в чёрных отутюженных брючках, накрахмаленной белой с жабо рубашке с галстуком-бабочкой, сделанной из чёрной атласной ткани, в лакированных туфельках, надетых поверх беленьких гольфиков. Не мальчик, а манекен из фильма про Райкина. Я вышел на импровизированную сцену, поклонился зрителям и без всякого музыкального сопровождения запел. Без лишней скромности скажу, пел я в тот вечер необыкновенно. Зрители зачарованно ловили звуки доброй песни о детстве, которое ушло куда-то, да так, что и писем уже не напишет, и вряд ли позвонит. Ушло это детство к другим ребятам, в чудесный край, где каждый день кино. И в этот волшебный мир, в эту удивительную страну лучшего на свете детства нам вот с этими самыми слушателями отныне нет дороги. Нет и всё. Хоть плачь. Детство уходит навсегда.
Звуки песни сливались с кристально-чистым, пьянящим кисловодским воздухом, с журчанием речки Берёзовки, с лёгким шелестом летней листвы, неубитой ещё малышами. Казалось, что весь город подпевает мне в этот вечер, но когда последний звук растворился в начинавшем укрываться сумерками небе, вдруг внезапно воцарилась тишина. Перестали петь птицы, перестали мчаться наперегонки по валунам задорные речные струи. Казалось, что сама жизнь на мгновение остановилась – так тихо стало вокруг. Я даже испугался немного. Наверное, моя песня никому не понравилась. Эх.
Я стал торопливо кланяться и, пятясь, хотел спрятаться за занавесом. И тут мир взорвался. Шквал, буря, смерч, гром и молния – вот какие были аплодисменты. И кому? Мне!!! Да что там аплодисменты? Курортники повскакивали со своих скамеек, схватили меня на руки и стали качать, так, что дух захватывало. Со второго этажа прибежала тётушка Гаяне с огромным букетом роз.
- Ах, ты мой Шаляпин, - причитала она, - Дай я тебя расцелую, Шаляпин мой дорогой!
К слову сказать, много-много лет спустя тётушка Гаяне всё также, как в детстве, будет звать меня исключительно Шаляпиным.
Настроение у людей было наипревосходнейшим. Этим тут же воспользовался профессиональный массовик-затейник из санатория.
- Товарищи, товарищи, не расходимся! После такого замечательного концерта самое время и нам всем спеть хором. Гражданка, вы куда? Вернитесь немедленно. А вы товарищ, сядьте на своё место. А вы, гражданин, подойдите сюда. Плотнее, товарищи, плотнее! Товарищ баянист, прошу вас. Граждане, поём все! И-и-и. Начали!
И все дружно затягивают популярную песню про Вологду. А потом про Арлекина. А потом ещё и ещё. Люди не хотят расходиться. Играет баян. Несколько пар закружились в танце.
День давно приблизился к закату. Уже зажглись на фасадах санаториев, опережая первые звёздочки в небе, неоновые огни. Уже мягкая вечерняя прохлада чёрной кошкой медленно выползла на речные берега. Уже большая медведица на небосклоне ревниво оберегает своего шалуна-медвежонка. А люди всё пели, забыв про свои дела, про хронические заболевания и курс лечебных процедур. Они пели, словно родные друг другу люди, словно одна семья, где нет национальностей, служебных должностей и возраста, но где есть ещё надежда не потерять вместе с ушедшим в песню детством чего-то ещё, очень важного, цена которому – сама жизнь.
Кто-то положил мне на плечо тёплую руку. Папа.
- Пойдём в парк, сынок. Там сейчас хорошо. Играет оркестр.
Я ничего не отвечаю, лишь крепко сжимаю папину руку. Сейчас с ним я готов идти хоть на край света, если бы таковой был, наконец-то открыт учёными. И мы неспешно пошли по таким любимым, уютным улочкам курортного города. В голове моей всё ещё звучали океанским прибоем бурные аплодисменты, и я был, как бы это сказать, немного не в себе.
- Только ты не зазнавайся, сынок.
- Что ты, папа. Просто… Необычно как-то.
Папа потрепал меня по голове.
- Ладно. Пойдём.
Прошло ужас сколько лет. А я до сих пор, словно это было вчера, помню тот вечер. Как шли мы с папой мимо освящённой прожекторами колоннады, где духовой оркестр играл старинные вальсы, мимо подсвеченных красными и синими фонариками парковыми фонтанами, мимо благоухающих клумб-цветников. Мимо дремлющих после бурного, удивительного дня берегов вовсе не задиристой речки. Мы шли к Зеркальному пруду, чтобы бросить монетку. На счастье. Чтобы вернуться сюда ещё и ещё раз. Чтобы хотя бы попытаться снова вернуть этот удивительный, немного грустный, но такой счастливый день. Обычный день моего обычного детства.
А завтра будет новое утро, и будет новый день!
Давно прошло детство. Давно отзвенели радостью и беззаботностью наши летние каникулы. Съедены наши именинные торты, выпита вся крем-сода, спеты задорные дворовые песни. Теперь мы взрослые и важные. Тихо сегодня в наших дворах. Планшетники, смартфоны и прочие гаджеты властвуют на просторах виртуального сознания нынешних детей. Да и мы сами давно уже стали пленниками «Одноклассников», «Вконтакте» и прочих соцсетей. Но даже самым супернавороченным изобретениям века сего не удастся истребить важнейшего сокровища – нашей памяти. Пока мы помним – мы живём. Не забывайте детства. Нашего детства!
Олег Селедцов. Член Союза писателей России.
|